Шкляров родился в Гомеле, в 19 лет уехал учиться в Германию, после чего оказался в политике. В 2010-х он работал в США в кампаниях Барака Обамы и Берни Сандерса, а в 2017-м перебрался в Россию и начал продвигать оппозиционных депутатов в Госдуму в Москве. В том же 17-м Шкляров стал политтехнологом предвыборной кампании Ксении Собчак, которая решила составить конкуренцию Путину на выборах.

В Беларуси Шкляров никогда не работал, но летом 2020-го его задержали в Гомеле и обвинили в подготовке беспорядков – по версии силовиков, Шкляров работал на Сергея Тихановского. Он провел в СИЗО около трех месяцев, потом – после встречи с Лукашенко в СИЗО КГБ, где были и Тихановский, и Бабарико – политолога отпустили под домашний арест. Известно, что судьбу Шклярова, у которого есть американский паспорт, в телефонном разговоре с Лукашенко обсуждал экс-госсекретарь США Майк Помпео.

В октябре 2020-го Шкляров уехал в Украину, где живет и сейчас. В декабре того же года он вышел в эфир «Эха Москвы», который, как позже скажет сам политтехнолог, «сильно подмочил его репутацию». Но об этом он расскажет сам – в интервью KYKY, которое было дано в одном из киевских парков.

Часть первая, в которой Шкляров попадает в минское СИЗО

KYKY: Виталий, почему для нашей встречи ты выбрал парк, обнесенный забором, про который далеко не все киевляне знают?

Виталий Шкляров: После СИЗО ты учишься быть наедине с самим собой, начинаешь меньше врать себе и не убегать от себя же в телефон. Поэтому начинаешь искать места, где тебе хорошо – в этом парке мне хорошо. Он маленький, незаметный – здесь всегда спокойно, пару бабушек сидит. Я часто прихожу сюда, читаю книги или просто кругами хожу.

KYKY: Мне этот парк напоминает шпионское место встречи (смеется).

В.Ш.: Мое дело все еще открыто, поэтому на многие вопросы я отвечаю очень обтекаемо. Я в Киеве, со мной ничего не случится, но мама и папа остаются в Беларуси в заложниках. «Они» прямо мне на это намекнули, поэтому я фильтрую то, что говорю. Хотя родители уже старенькие – казалось бы, что с ними может случиться? Но все равно волнуешься. А вот Тихановский, по делу которого я прохожу, сейчас в суде, и мои слова могут на этот процесс повлиять. Разозлишь этих… Я видел в СИЗО, как это делается и за что мои соседи по камере на 10 дней попадали в карцер.

А сейчас на Романа [Протасевича] накинулись все. Понятно, парень говорит то, что вынужден говорить, но мало кто хочет, да и, наверное, не получится, надеть его сапоги – для этого нужно побыть в его шкуре. Я раньше тоже думал: ой, да что страшного в тюрьме – это же как в армию сходить. Но попадая туда, ты видишь совсем другую историю. Пару раз в подвале на Володарке я проходил мимо места, где приводят в исполнение высшую меру наказания. Это очень страшный, мокрый подвал – когда дождь идет, там изо всех розеток льется. Крысы бегают, вонь стоит ужасная. Ты идешь по этому подвалу, а за тобой охранники с собаками. Можно хоть двести раз так под конвоем пройтись, но когда в спину дышит собака, даже если она тебя не кусает – к этому невозможно привыкнуть. Мне 45 лет, а дух все равно захватывало. Представьте, что будет с молодым пацаном, которого разденут догола и заведут туда минут на пять, – с ума сойдёт.

Не надо судить людей, надо относиться к ним с большим уважением. Легко сидеть на диване и рассуждать, кто и как поступал в Афганистане. Но попасть в такое место… Жизнь у всех нас одна, и люди никому и ничего не обязаны. Я поэтому сейчас редко даю интервью. Это тяжело эмоционально, да и некрасиво с моей стороны – я сижу с тобой в киевском парке на скамейке, а в Беларуси 587 политзаключенных сидят в тюрьмах.

KYKY: У тебя было ощущение, что из СИЗО тебя никогда не выпустят?

В.Ш.: Да, и это самое страшное. Ты попадаешь в информационный вакуум, где не видишь ничего, даже неба, и думаешь, что все о тебе уже забыли. Хотя головой я понимал, что публика будет возмущаться моим арестом, семья, журналисты станут что-то делать, возможно, Госдеп или Гарвард начнут пыхтеть, потому что я там работал. При этом в СИЗО ты сидишь один. Проходит час, день, неделя – ты все еще один и ничего не знаешь: информация извне не доходит, а изнутри на мозги давит следователь. Поэтому ты постоянно живешь в страхе.

Я, кстати, именно в СИЗО понял, почему мы, люди, так боимся смерти: смерть – это неизвестность. Кто-то представляет себе боль, другие переживают, что больше не поедят пиццы – для каждого конец выглядит по-своему, но всех в равной степени пугает неизвестность. Мы привыкаем ее заполнять, ежедневно строим образы будущего: вот завтра с утра я встану, почищу зубы, а летом поеду в отпуск. Так и живем, хотя на деле нихрена не знаем о будущем. Но тюрьма забирает возможность представлять даже «завтра». Ты не знаешь, что случится с тобой уже в следующую минуту – выведут тебя из камеры, чтобы покормить или чтобы избить. Могут, как меня, 8-9 человек в масках темной ночью вывести во двор и в итоге вывезти на встречу с Лукашенко. Как мне говорил Бабарико, он думал, что его на расстрел ведут.

С одной стороны, это очень болезненно, с другой – постепенно ты привыкаешь жить в стрессе и перестаешь строить планы. Происходит сильная деформация мозгов, отсюда и Стокгольмский синдром, отсюда я и Протасевич говорили о каких-то сильных личностях. Любой, даже самый благородный человек, не обделен чувством страха – и это важно. Очень легко ранить человека, как я ранил всю нацию в эфире «Эха Москвы», имея в виду совершенно другое.

В тюрьме впервые за 20 лет я взял в руку шариковую ручку. Первое письмо писал маме, хорошо его помню: «Мама, последний раз я писал тебе письмо от руки, когда был в третьем классе. Мне 9 лет, Астрахань, пионерский лагерь. Моему сыну 9, он сейчас с тобой, а я – в тюрьме».

KYKY: Тебе писали в СИЗО твои коллеги, знакомые политики?

В.Ш.: Проблема в том, что я не знаю, сколько писем до меня дошло. Было письмо от Саши Соловьева, знаешь, кто это? Есть такой Дмитрий Гудков – последний оппозиционный экс-депутат российской госдумы, кампанию которого я когда-то вел, Саша в свое время был его помощником. Он же – первый директор организации «Открытки» Ходорковского. Когда меня посадили, Саша с Димой сделали футболки «Свободу Шклярову». Недавно, 11 июля, у меня был день рождения, и Соловьев подарил мне эту майку – поюзанную, но культовую для меня.

Часть вторая, в которой Шкляров видит Лукашенко и идёт в баню

KYKY: А теперь давай про баню. Ты проходишь по делу Сергея Тихановского – я же правильно понимаю, что вы познакомились за столом в КГБ?

В.Ш.: Да (смеется). Сережа тогда на повышенных тонах говорил с экс-президентом: «За что вы Шклярова взяли?! Я его первый раз вижу!». На что Лукашенко ответил: «Я не знаю, что он здесь делает». Вообще, мне хотелось бы посмотреть запись той встречи целиком, проанализировать ее. В моменте в состоянии аффекта мало что запоминалось. Сначала сидишь за столом с Лукашенко, потом тебя опять кидают за решетку – да что это вообще было?!

После встречи с Лукашенко меня увели в камеру СИЗО КГБ №12, Бабарико сидел в девятой. Пришли на следующий день рано утром, еще даже завтрака не было, и повели в знаменитую камеру, где обычно людей избивают. Страшное место, изнутри обитое мягким дерматином, все в кровоподтеках. Выглядит как психушка.

Когда завели туда, раздели догола и надели наручники, я тогда стоял и думал: все, сейчас начнут колошматить. Но в итоге я попал в баню.

KYKY: Я не успела с Сергеем лично познакомиться, расскажешь про него? О чем вы в бане говорили?

В.Ш.: Сергей крутой, жизнерадостный. Это тот случай, когда я со стопроцентной уверенностью могу сказать – чувак с яйцами (смеется). Поскольку мы оба гомельские, начали выяснять, кто из какого района, сразу тучу общих знакомых нашли. Я же в свое время в музыкальной индустрии вращался, а он какие-то клипы снимал. Не представляю, как за 10 лет моей сознательной жизни в этом небольшом городе мы не смогли повстречаться.

В бане никто про политику не говорил. Тогда еще политзеков в одни камеры не селили, чтобы они дела свои не обсуждали, поэтому мы прекрасно понимали: раз нас закрыли в одном помещении на три часа, уже есть план, что делать с каждым из нас. Все в тот момент были веселыми, смеялись, обнимались. Были очень рады увидеть друг друга. К тому же на столе впервые за долгое время была тушеная картошка, какое-то сало, свежий хлеб – хороший, не тюремный. Да и сама баня приводила в восторг. Как-то мне не давали мыться 17 дней – после такого кажется, что когда вода льется тебе на голову – это самое чудесное ощущение в жизни. Единственный, кто резал глаз, Юра Воскресенский. Во время встречи в КГБ все сидели напротив Лукашенко, а Юра – по правую руку от него, рядом.

KYKY: Было ощущение, что они до этого общались?

В.Ш.: Был момент, когда Лукашенко положил на плечо Воскресенскому руку и сказал: «Если бы не Юрий, я бы вообще сюда не пришел». А я на тот момент вообще не знал, кто это. В итоге познакомился с Воскресенским даже не в бане, а когда меня привезли в СК перед тем, как выпустить на волю.

KYKY: Воскресенский заявлял, что ты вышел под его поручительство. Он рассчитывал на твою «поддержку»? Были озвучены условия твоей свободы?

В.Ш.: Мне предложили сходить на БТ, дать интервью кому-то, но я отказался. Изначально эти эфиры и были условием освобождения, на что я ответил: «Окей, везите меня обратно в СИЗО». И меня отвезли, но спустя пару дней все же выпустили.

Меня вывезли ночью из Володарки на какую-то квартиру на 14-м этаже минского многоквартирного дома. Как я позже узнал, это была квартира мамы Воскресенского. Там меня продержали несколько дней. Все это время со мной была охрана, ребята дежурили 24/7 в три смены – по двое приходили и спали тоже посменно. Я им говорил: «Да ложитесь вы оба спать! Что я, по вашему, с 14 этажа спрыгну?». Думаю, им запрещали со мной говорить, но некоторые общались, кто-то даже про семью свою рассказал. Имен не называли, поэтому одному я сказал: «Давай я просто буду называть тебя Сергей». Они уважительно ко мне относились, как к оппоненту.

По сути, эта квартира – тоже СИЗО, только я впервые спал на диване, мог сходить в душ и приготовить себе еды, продукты мне Воскресенский привозил. Это была ламповая, камерная квартира из 70-х. У меня в детстве были такие же антресоли, как там, такие же, как и у всех советских людей, часы. Серванты, в которых между стеклами стояли фотографии мамы Воскресенского и его самого, где он маленький на море. И самое главное – там была бесценная коллекция книг. Первой я нашел книгу Федуты «Лукашенко. Политическая биография» на 700 страниц и прочитал ее взахлеб.

Честно, я был безумно рад, что после тюрьмы попал именно в эту квартиру, а не к себе домой. 4-5 дней не в СИЗО вернули меня к жизни, поэтому когда я вернулся к семье, уже был не «дурачок». Но я могу лишь гадать, почему меня там держали. Возможно, понимая, что меня будет забирать госсекретарь и военный представитель Трампа, хотели отмыть и откормить, чтобы у меня были розовые щечки.

Часть третья, в которой Шкляров извиняется за «стальные яйца»

В.Ш.: Ну, а когда я назвал Лукашенко сильным, многие это считали как: сильный – значит хороший, но это не так. Сильный – это констатация факта. Ведь можно говорить и о том, что сильными были Бонапарт, Сталин. В этом смысле нужно трезво оценивать своего соперника, понимать его слабые места, чтобы иметь возможность с ним побороться. Как-то я читал книгу, где говорилось о теории 10 000 часов – именно столько тебе нужно времени, чтобы стать профессионалом своего дела. Условно, начинающего гольфиста от Тайгера Вудса отделяют 10 000 тренировок. Этот субъект провел в своем тоннеле 27 лет и производственно ослеп. За это время он научился мастерски врать и манипулировать, и начал верить в свою ложь – я это понял во время встречи в КГБ. Поэтому нельзя сказать, что Лукашенко – слабак, но это не значит, что он умный и правильный.

KYKY: Ты его крутым назвал.

В.Ш.: Представь себе следователя, который уже два года ловит убийцу. Едва ли он сидит в кабинете и думает: «Мы никак не можем его поймать, потому что он придурок». Вероятнее, следователь трезво оценивает его как «сильного» и хитрого человека. Оправдывает ли это убийцу? Конечно же нет. Я использовал слово «крутой» в отношении Лукашенко не пытаясь сказать, что он пример для подражания, я говорил о том, что он не лопух. И я понимаю, что неправильно подобрал слово, и раз уж оно сорвалось, мне следовало объяснить свою мысль. Формат прямого эфира и мое состояние в тот момент не дали этого сделать и получилось, как получилось – очень оскорбительно, о чем я сожалею.

KYKY: Фраза про «стальные яйца»…

В.Ш.: (перебивает) Когда Протасевич недавно слово в слово повторил фразу про стальные яйца, меня потом облило: еще один такой же пациент вышел. Знаешь, во время той встречи я понял, что среди нас всех настоящий заключенный – сам Лукашенко. Это он в тюрьме и никуда от своего срока не убежит. Он может прятаться за кордонами, войсками, но жизнь непредсказуема. И я даже не представляю, с какими страхами живет этот человек. Когда я говорил в эфире, что мы похожи, я хотел озвучить именно эту мысль, что Лукашенко – такой же зек. А когда пересматривал эфир, думал: что я вообще нёс? В контексте мои слова совершенно страшно звучали, хотя я-то знаю, что хотел сказать. Но быть понятым – задача говорящего, поэтому люди, которые после писали мне гадости, были абсолютно правы.

Проблема в том, что как раз этого и хочет «власть»: чтобы мы радикализировались и больше не объединялись. Поэтому в желтых телеграм-каналах писали и будут писать: «Посмотрите! Ваши Протасевич, Шкляров и Иванов – все предатели». Хотя, в то же время люди могут на это ответить: «Да насрать на них, давайте подумаем, кто главное зло. Протасевич что ли?».

KYKY: Эфир на «Эхо Москвы» сильно подмочил твою репутацию как политтехнолога?

В.Ш.: Очень круто подмочил. Я не первый день в медиа, вел многие избирательные кампании. Сам тренировал кандидатов в президенты к выступлениям на дебатах, но в итоге стал сапожником без сапог и впервые почувствовал, что такое хейт и насколько он может быть деструктивен. Психологически этот период дался мне очень тяжело, я долго прорабатывал его с психологом. Было обидно и тяжело. Люди судили по 2-3 неудачно подобранным фразам – а то, что ты три месяца страдал в тюрьме, перестало кого-либо волновать. Что мать от рака мучается и сильно сдала из-за той ситуации, что семья, сын дико испугались – никто об этом не думал. Никто вдруг не вспомнил даже то, что я 12 лет работал с оппозицией и писал статьи про режим Лукашенко. Репутационно мне прилетело очень сильно.

Но политика – публичная вещь, и она не про тебя лично, а про людей. Если общество будет благосклонно и я смогу вернуться в эту сферу, буду рад. А если нет… Слушай, мне 45 лет, я много чего знаю и умею – думаю, найду, где еще себя применить.

KYKY: Ты в Киеве с конца октября 2020-го. Писал письма людям, с которыми виделся за столом в КГБ?

В.Ш.: Я писал и пишу письма в тюрьму разным людям, но тем, кто был со мной на встрече с Лукашенко, – нет. Не знаю, что им говорить, ведь они там, а я здесь. Но Сереге передавал привет через Светлану. (задумывается) Знаешь, может и напишу кому-нибудь.

Был случай в СИЗО: я писал маляву Максиму Знаку, хотя мы с ним еще не были знакомы. Как-то услышал, что кто-то говорит по продолу: «Знак!». Я тогда в камере 2.0 сидел и понял, что Макса посадили в 1.9. Но стены на Володарке большие, простучать ничего не получится, поэтому мы с ребятами решили попробовать сделать между камерами «дорогу». Есть два пути связаться с другими заключенными: сухой и мокрый. То есть либо через систему канализации, либо через окна. Решетки в СИЗО плотные и с «ресничками», между ними даже палец не просунешь. Поэтому нужно делать импровизированную нитку из пакетов, поскольку шнурок тебе никто там не даст держать, чтобы ты на нем не повесился. Мы делали эту нитку днями и ночами, когда удалось построить «дорогу» и передать в камеру Знака послание, ответ пришел буквально минут через 10: «Макса час назад вывели в карцер, потому что он объявил голодовку». Я был очень злой, что мы так и не пообщались.

Часть четвертая, в которой политолог становится продюсером кино

KYKY: Давай поговорим о твоем детстве. Ты в Гомеле рос, а я, кстати, в Речице.

В.Ш.: Да ладно?! Я постоянно в «Черном золоте» тусил (клуб, который в Речице построили на деньги нефтяников – Прим. KYKY), там было круто. Я тогда музыкой увлекался, дискотеки, продажи кассет, дисков – все это было частью моей жизни.

Вообще, у меня исключительно приятные воспоминания о детстве. Я рос в доброй, относительно скромной и бедной беларуской семье. Мама была учителем, папа работал строителем. Мы жили на Волотове. Тогда этот район только начали застраивать, поэтому там кроме песков и пары домов больше ничего не было. Помню, как малой еще бегал там.

А еще я в хоккей играл, одно время буквально жил этой игрой – даже за беларускую юношескую сборную выступал. Но потом случился Чернобыль, из-за которого меня отправили в Германию – тогда многих детей вывозили в семьи за границы. Я впервые познакомился с Западом и охренел. В то время уже был пионером, и мне на мозги капали разные коммунистические догмы. И вдруг я увидел совершенно другой мир. Познакомился с людьми, которые почему-то заботились о нас, незнакомых им людях. На меня это произвело такое неизгладимое впечатление, что когда я вернулся в Гомель, забросил все увлечения и начал учить язык.

KYKY: Тогда и появилось желание уехать из Беларуси?

В.Ш.: Нет, мне скорее хотелось понимать людей. Я же вообще не говорил, пару слов на немецком знал, а хотелось полноценно дружить. В Германии все такие добрые были, постоянно дарили какие-то подарки, впервые показали мне «Макдональдс». Вот недавно появилось видео, как Светлана [Тихановская] встретилась со своей гостевой семьей в Ирландии – если бы я увидел своих родителей из Германии, точно так же бы их обнял и расплакался. Эти люди изменили мою жизнь. Благодаря тому, что я забил на спорт и занялся языками, во мне развился переводчик, а потом – и политтехнолог, на которого я выучился в немецком университете. Кстати, в 2008-м туда приезжал Обама, я тогда уже учился политологии, но она не была моим прикладным предметом. И как раз благодаря Бараку я начал мечтать попасть в политику (в 2011-м Шкляров поехал в США и стал волонтёром в предвыборном штабе Обамы – Прим. KYKY). Потом часто вспоминал этот момент. И в тюрьме тоже.

Знаешь, это все не случайности, а закономерности. Я же всегда знал, что буду сидеть, хотя и не был к этому готов. Миллион раз об этом думал, когда вел оппозиционные кампании в России, где шансов сесть в разы больше. Помню, как зеленые человечки выбивали двери в офис «Открытой России». Я тогда летел из Киева в Москву и в самолете чистил все ноутбуки и телефоны, ждал, что меня на КПП примут. И вот ирония: я ни разу не работал в Беларуси, но меня сожрала моя же страна.

KYKY: Расскажи про отношения с родителями – ты из тех, кто общается с отцом и матерью?

В.Ш.: Я был единственным ребенком в семье, и мама всегда была самым близким для меня человеком, но не «подружкой». А потом мы стали очень редко общаться. Это сейчас все валят из дома в 18-20 лет, а в советское время, особенно в 90-е, когда нищета была вокруг, дети так рано не уходили. Из всех моих друзей, знакомых, одноклассников я был первым, кто в 19 бросил семью и уехал жить и учиться за границу. Видел маму раз в год, да и телефонов тогда не было – чтобы поговорить, приходилось ехать на международную почту, поэтому созванивались мы раз в месяц. Я всегда жил один, был «егерем», к сожалению. Сейчас из-за болезни мамы мы созваниваемся каждый божий день, она лежит в больнице. Мы стали намного ближе, хотя все еще и не болтаем с ней обо всем на свете.

KYKY: Как ты принял решение стать продюсером фильма про протесты в Минске?

В.Ш.: Идея снять этот фильм пришла российскому режиссеру и сценаристу Борису Гуцу. Он не смог попасть в Беларусь, но следил за августовскими событиями, и когда увидел весь этот мрак, начал писать сценарий. В фильме есть пару вымышленных историй, но глобально он основан на реальных событиях тех минский ночей. Потом Борис со вторым режиссером стали искать финансирование – это было в сентябре-октябре 2020-го, когда в России еще топили Лукашенко. Фильмом заинтересовались многие большие российские киностудии. Как я понял со слов Гуца, под проектом подписались именитые режиссеры, назвать их имена я не могу.

А потом в России взяли курс на поддержку Лукашенко, и все резко включили заднюю, сказали Гуцу: «Минск – это ваша история. Нам еще здесь жить и работать». В итоге Борис остался без финансирования, без площадок, без артистов – без всего.

Тогда же до меня достучалась сопродюсер фильма Настя Гусенцова (из-за того, что КГБ забрал мой телефон, я долго не мог восстановить свои соцсети). Она позвонила, чтобы поддержать меня, а когда мы разговорились, рассказала про историю с фильмом, мол, есть такой-то режиссер и я помогаю ему найти финансирование. Я – вообще не про кино, но до посадки запросто открыл бы телефон и за пару секунд нашел людей из HBO и других больших кинокомпаний, которые могли бы помочь. А сейчас поди вспомни, как кого зовут. В итоге Настя попросила о помощи лично меня, но я не согласился сразу, захотел сначала почитать сценарий. Мне его прислали, я прочитал первые 15 страниц – как раз до начала всего экшена – и расплакался, меня реально порвало.

Я отложил сценарий на месяц и начал искать людей, деньги и возможности. И вдруг мы нашли грант, артисты, которые изначально отказали, согласились сниматься – к большому удивлению, за неделю до съемок в Таллине все было готово.

KYKY: Твои личные деньги есть в этом проекте?

В.Ш.: Есть, но сумму не назову. В этом фильме есть и деньги режиссеров, и других ребят из команды. Плюс, деньги давали состоятельные люди, которым небезразлична Беларусь, но при условии, что их имена никогда не будут названы.

KYKY: Честно сказать, я была удивлена, когда увидела в инфопартнерах фильма «Эхо Москвы». В основном из-за того, что главред этого медиа Венедиктов вбрасывал в повестку слухи о Лукашенко, выгодные Кремлю.

В.Ш.: В жизни нет ничего абсолютного. Ты хочешь разделить всех на своих кристально чистых и врагов? Но так не лечатся нации. И я не хочу делить страну, которую и так уже разделили на белых и зеленых. И в России та же проблема. Я знаю Венедиктова как человека, который не раз… Тысячи кандидатов в муниципальные депутаты, оппозиционеры, которые пробивались и становились избранными новичками в монолите «Единой России» – Венедиктов помогал всем, давал им эфиры.

KYKY: Не без своего интереса, очевидно.

В.Ш.: Это не важно. Благодаря «Эху Москвы» мы разносили нашу агитку, которую другие издания не брали даже за деньги. Да, не все выступающие там эксперты хорошие, и не со всеми лично я всегда согласен, но это площадка, где собирается в день около трех миллионов уникальных слушателей и зрителей. И я знаю, что львиная доля этих людей придерживается моих, оппозиционных взглядов. Если я могу достучаться до них через «Эхо» – я буду это делать.

KYKY: Я тебя поняла, давай поговорим про съемки – со слов Бориса Гуца, это было тяжело эмоционально переживать. А ты был на площадке?

В.Ш.: Да, но часто уходил с сетов. Когда снимали первую сцену в СИЗО, например, я просто не выдержал и ушёл. Фильм снят одним кадром – и это просто жесть для команды. Когда снимаешь дублями, хлопушкой хлопнули и все пошли курить, пить кофе, выдыхать. А в нашем случае одна неправильно сказанная фраза херит весь процесс – и приходится делать дубль заново. Я поэтому еще до съемок спрашивал у Бориса, зачем нам один кадр, это же накладно. А когда приехал на площадку в Таллин, понял, почему он решил снимать именно так. Камера включается и все 80 минут фильма не выключается. Артист, хочет он того или нет, становится частью этих событий – сначала он убегает от ментов, потом его дубасят. В таком потоке ты не играешь веселого или злого, ты сам становишься веселым или злым. Поэтому после съемок многих трясло. Мы снимали ночью, поэтому обычно заканчивали часа в 4 утра, и где-то до 6 ходили вокруг отеля как дураки. Кто-то курил, кто-то плакал, пацаны бухали. Съемки невероятно выматывали.

KYKY: Ваш фильм о молодой паре, которая пострадала за то, что вышла на улицу. У тебя есть друзья, с которыми это случилось в реальной жизни?

В.Ш.: Да, минчане, которые в итоге прошли через камеры. Помню, к нам в СИЗО пацана завели, его Андрей звали… Я много чего в жизни видел, рос в 90-е, занимался спортом, но я никогда не думал, что можно бить так, чтобы у человека были синие уши.

KYKY: Последний вопрос. Скажи честно, участие в этом фильме – попытка реабилитироваться, восстановить репутацию?

В.Ш.: У меня было много шансов поправить репутацию. Сразу после того эфира многие знакомые журналисты, от «Дождя» до того же «Эха», писали, предлагали площадки: «Виталь, выступи, скажи что-то, ты же потеряешь лицо». Я посчитал, что мне этого не нужно. Это было аж в декабре 2020-го, поправлять репутацию в июле 2021-го достаточно поздно. Фильм – тяжелая, ответственная и дорогая работа, где ты ответственен уже не только за свою репутацию.

KYKY: Одно дело выйти в эфир другого СМИ и сказать: «Ой, я не то имел в виду». Фильм – это совсем другая репутационная история. Ты правда об этом не думал?

В.Ш.: Не-а. Я знаю, какой я человек, мне не надо никому и ничего доказывать. К тому же, фильм делался с января, но я об этом никому ничего не говорил до появления официального релиза 2 июля. Этот проект для меня был и остается возможностью борьбы, когда уже нельзя выходить на улицы, да и писать что-то бессмысленно. Мне сейчас многие говорят возобновить свой телеграм-канал, а я не хочу. Что даже парадоксально: по идее, вся моя жизнь до этого заключалась в привлечении внимания. Когда вышел из тюрьмы, мне писали из CNN, в The Washington Post предлагали колонку вести – казалось бы, соглашайся и радуйся, но я всех послал. Стать еще одной говорящей головой… Думаю, люди от этого уже устали. И я хочу бороться другими доступными мне способами.

KYKY: И финал нашего интервью – блиц. Три места в Гомеле, которые надо увидеть?

В.Ш.: Однозначно, пески на Волотове и левый берег Сожа, который за мостом находится – там хорошо. Еще есть место силы, думаю, гомельские будут его знать. На мосте через реку вверх по дуге можно забраться – там всегда лежат сигареты. Можно закурить и, свесив ноги, смотреть на Сож. Правда, скорее всего, это незаконно (смеется). Давненько я так не делал.

KYKY: Выпить чаю с Путиным или Байденом?

В.Ш.: С Путиным, конечно. У меня к нему очень много вопросов о будущем всего региона. А с Байденом о чем говорить? К тому же, мы с ним и так уже общались.

KYKY: Самый ценный совет, который тебе когда-либо давали в жизни?

В.Ш.: (задумывается) Наблюдай и не делай поспешных выводов. Это мне сказал монах. 

KYKY: Уехать навсегда в Америку или никогда не покидать пределы России, Украины и Беларуси?

В.Ш.: Остаться здесь, однозначно.

KYKY: Работать в команде президента новой Беларуси или новой России?

В.Ш.: Новой Беларуси – думаю, там будет больше важной работы. В равной степени как путь к изменениям в Беларуси лежит через Россию, так и путь к здоровой России пролегает через Беларусь.

KYKY: Виталий, кем ты себя считаешь: американцем, россиянином или беларусом?

В.Ш.: Я себя называю Виталик 2.0.

KYKY: У этого Виталика есть самоопределение? Я, например, на 100% останусь беларуской, даже если меня увезут в Зимбабве.

В.Ш.: Хм, назову себя гражданином Беларуси будущего. Конечно, я не американец, не немец и не русский. Наверное, именно беларусы будущего будут такими, каким я видел себя. Это люди, которые могут общаться на разных языках, путешествовать без виз и легко и непринужденно жить в своей родной стране.

Если вы хотите больше личных интервью с умными беларусами, поддержите KYKY – подпишитесь на наш Patreon за мерч и другие бенефиты. А если любите отношения без обязательств – сделайте быстрый донат на нашем сайте (окно для донатов – прямо под этим материалом).