Настя живет в небольшом городе. 9 августа она сделала две бело-красно-белые футболки — себе и своему парню — и они решили ненадолго съездить в Минск.

— Кто же знал, что за эти майки нас будут готовы убить? — девушка рассказывает, как они приехали в Минск и зашли в кафе перекусить. — Это было около девяти вечера, а когда вышли, нас в ту же секунду грубо взяли под руки люди в черном. До стелы «Минск — город-герой» дойти не успели.

Нас завели в синий автобус без номеров с черными шторами, поставили на колени, завезли за музей ВОВ — там стояло около шести автозаков. Ко мне отнеслись лояльнее, чем к моему парню: подвели к автозаку – руки на машину, ноги расставить, а его сразу начали жестко швырять, бить. Потом его посадили в один автозак, а меня в другой — в одиночный «стакан». Было очень страшно: замкнутое пространство, неизвестность. Потом меня пересадили в более заполненный автозак. Мужчин перегоняли через строй ОМОНовцев и избивали дубинками. В тот момент я думала только о том, чтобы моего парня не покалечили и не убили. 

— В последнем автозаке я была с 30 парнями, избитыми, с окровавленными головами. Мы стояли как селедки в банке и не могли дышать, кто-то терял сознание. Уже стемнело, я не понимала, куда нас везут. Кто-то через решетку увидел, что едем в район Малиновки. Телефоны изъяли. Нас выгрузили из автозака и погнали как скот, пиная, с криками «беги, сука». Поставили лицом к стене. Орали так сильно и агрессивно, казалось, расстреляют прямо здесь.

Потом составляли протокол, обыскивали. Нас раздели догола, сказали два раза присесть, отжаться. Забрали мою сумку, шнурки, украшения.

У меня был браслет Pandora, его не так-то просто расстегнуть. Сотрудник заорал как ненормальный: «Сука! Мразь! Снимай! Может, тебе руки поотрубать?!»

Потом вышла женщина и сорвала браслет, а это очень памятный для меня подарок. Нас погнали в камеру, толкая в спину. Я шла по ступенькам, спотыкаясь, тряслась от шока. Боялась, что посадят в камеру к уголовникам.

«Митинг еще не начался, а мы уже сидели в камере»

Железная дверь захлопнулась. Я еще до конца не понимала, что со мной происходит, и не думала, что проведу здесь четыре дня. У меня начался истерический смех. В камере стояли три двухъярусные кровати, стол и две тумбочки. Было видно, что отсюда кого-то спешно выселили, лежали чьи-то тапки, газеты, клочок туалетной бумаги, стояло жидкое мыло.
 
В камере сначала мы были втроем: я, преподаватель высшей математики из Академии связи, дизайнер. Потом стали заводить новых людей. Каждый рассказывал свою историю. Кто-то шел по своим делам, кто-то вышел во двор из подъезда — их просто хватали и паковали. Некоторые были наблюдателями на избирательных участках. Еще и митинг не начался, а мы уже сидели в камере. В первый день на Окрестина мы бунтовали, стучали в двери. Пытались доказать, что мы люди вообще-то. 

У девочек от стресса начались месячные, они подкладывали себе носки, клочки бумаги, газет. Мы не могли заснуть, потому что каждые два часа открывалась дверь и заводили новых женщин. Нас становилось все больше и больше. Мы слышали, как бьют людей, как они кричат, смотрели в щель кормушки. В коридоре были голые парни в одних трусах, с одеждой в руках, их били по спинам. 

Сердце содрогалось. Было больно от мысли, что там твой любимый человек, а ты ничего не можешь сделать. Безысходность. Что происходит? Что будет дальше? Сколько это продлится? Спать мы не могли. Было очень трудно дышать, становилось плохо от духоты. Мы звали врачей, они посылали нас, говорили: «Не ту дорогу вы выбрали».

Мы слышали, как на улицах что-то взрывается, как гудит Минск, как каждые полчаса приезжают автозаки. Наше окно выходило на ворота, и за первую ночь мы насчитали около 30 автозаков.

«Для них я не человек»

Утром нас вывели из камеры, поставили вдоль стены. Я была в своей БЧБ-майке. Мы подходили к следователю, это был озверевший человек без маски, который кричал на меня трехэтажным матом: «Как можно ходить в этом?!» Угрожал, что меня на год лишат свободы, потом говорил, что накажут 30 сутками за то, что на мне такая одежда и белая резинка. Майку с меня содрали и бросили на пол. Я осталась в одном топе. И поняла, что сейчас нахожусь на самом дне, что для них я не человек.

Нас снова завели в камеру. И вдруг я услышала, как за окном кричит моя мама:

— Настя, Настя, Настя!

Это было настолько страшно, что меня внутри все разрывалось. Я больше не могла сдерживаться и заплакала. Пыталась закричать в ответ, но на нас заорали люди в форме, поняла, что нас всех могут наказать, поставить на колени и просто убить. Я крикнула ей:

— Мама, я здесь!

Поняла, что она меня услышала, и мне стало немного легче. Но мама не переставала кричать. Она кричала и кричала так душераздирающе, что мне становилось все хуже и хуже.

Парни из соседних камер просили вызвать врача. У одного из них была сломана нога. Но мы видели, как скорые разворачивали у ворот и не пускали на территорию. 

Мы сидели вторые сутки, нас не кормили, не дали даже хлеба. В камеру все заводили и заводили новеньких. Привели девушку, которую схватили прямо у ворот, когда она пришла искать своих друзей. Нас стало уже 36, люди спали на кровати, полу, лавке, на тумбочке, столе, стоя, сидя.

У меня чуть не поехала крыша. Хорошо, что были смелые девочки, которые, несмотря на весь этот ужас, требовали выпустить нас и не давали падать духом.

«Ночью дверь открывали и кричали: «А нечего было бить ОМОН»

Нам пообещали, что если мы подпишем протоколы, то дадут штраф и выпустят. Протокол читать никому не давали, орали:

— Подписывайте, что вы согласны!

Я хотела прочитать, но на меня закричали:

— Сука! Тварь! Животное! Подписывай!

Сотрудник закрыл рукой протокол, все, что я успела увидеть, — строки, где должно было быть обвинение, пустые. Там могли потом написать все, что угодно.

Тех, кто не соглашался подписывать, били. Те, кто смог что-то прочитать, рассказывали, что у всех написано одно и тоже: задержаны в 22.40 на проспекте Победителей, что мы все участвовали в митингах и кричали лозунги.

— Потом нас переселили в 4-местную камеру, 50 девочек. Буквально запихивали туда, чтобы как-то закрыть дверь. Мы спали штабелями. Люди на втором ярусе кровати не могли дышать. Мы обливались холодной водой и спали в мокрых вещах, чтобы хоть как-то охладиться в этом аду. Старались поменьше разговаривать, чтобы экономить кислород. Человек двадцать стояло, я и еще четверо сидели на столе. Это были очень тяжелые моменты.

С нами сидела женщина, которой было 68 лет, преподаватели, айтишники, дизайнеры. Были две журналистки «Белсата», они разговаривали на беларуском языке. Это было так красиво, что там я полюбила родной язык.

Потом около 11 девочек вывели в карцер, где была одна железная лавка и один бетон вокруг. Девочек облили водой и положили спать на бетонный пол. Потом из камеры забрали еще троих, стало немного просторнее, но заснуть было трудно.

Вокруг кишели тараканы, воняло туалетом, мочой, как в стойле, невозможно было дышать. Я содрогалась от криков, ора и ужаса, закрывала уши подушкой и молилась за своего парня. Ночью дверь открывали и кричали нам: «А нечего было бить омон». Нас так и не покормили.

«После суда было чувство, что ты никто»

На следующий день, 11 августа, был суд. Судья Фрунзенского района зачитывал протокол настолько непонятным языком, что я не понимала даже слов. Что-то пробубнил, не глядя на мой возраст, объявил 7 суток — и до свидания. Было ощущение, что мы матерые уголовники и самые ужасные люди в мире. В протоколе стояло, что меня задержали в 22.40 и что я выкрикивала лозунги «Стоп таракан», «Свободу Тихановскому!», «Жыве Беларусь!». Но в это время я уже сидела в камере.

После суда было чувство, что ты никто. Я ревела как никогда в жизни. В коридоре увидела избитых в кровавое желе парней. И снова услышала, как на улице кричит моя мама (все четыре дня она простояла у стен Окрестина), и опять начала рыдать. Думала, что просто умру в тот момент. 

– Из 36 человек семерым дали штраф, пять девочек выпустили. Мы на газете зубочистками продавили свои номера телефонов. Я просила связаться с моей мамой, сказать, что я жива, и попросить ее не кричать, не звать меня, от этого мне еще больнее. Нас снова повели в камеру. По лестнице спускался снайпер в полной экипировке, который охранял крышу. Он достал из портфеля 4 конфеты «Черноморочка» и дал нам. Это была вся моя еда за трое суток. Мы разделили эти 4 конфеты между 36 девочками.

В камере я почувствовала себя обреченным животным. Спросила, сколько может человек прожить без еды.

68-летняя сокамерница объявила голодовку, ее поддержали другие девушки. Но нас и так не кормили, все эти дни мы пили только воду с хлоркой. Стало плохо девочке с сахарным диабетом, ее всю трясло, немело тело. Когда поменялся надзиратель, мы добились, чтобы ей принесли кусочек хлеба и инсулин, потому что она уже просто умирала.

Ночью начали выводить тех, у кого были татуировки. Их снимали на видео, чтобы потом выставить на телевидении как уголовников, хотя это были обычные мирные люди, которых хватали на улицах. Потом и нам сказали быстро собраться. Я молилась, чтобы нас куда-нибудь перевезли из этого ада.

«Сотрудники говорили, что они добрые и мирные, а мы плохие и убиваем их»

Нас вывели на улицу, и мы стояли там около трех часов. Я была в одном топике, рваных джинсах. Меня трясло от холода. Бабушка из нашей камеры сняла с себя джут и накинула на меня. Девочки падали в обморок. Им давали нашатырь, воду, а над парнями насмехались, называли тряпками, не считали за людей и избивали до потери пульса. Они стояли на коленях с разбитыми головами, синими спинами, с переломами.

Потом нас — 26 девочек — погрузили в автозак. Мы не знали, куда нас повезут. видели, как люди стоят у автозаков. Кидаются на них со слезами, ищут своих родных. Сигналят на дорогах. Невозможно смотреть на это без слез. Нас просто увозили, и мы ничего не могли сделать.

С нами сидели 4 сотрудника, лет 20-25, с закрытыми лицами. Они с ужасом слушали наши истории. Говорили, что они добрые и мирные, а мы плохие и просто убиваем их. Что в них бросали «коктейли Молотова», что нам заплатили по 50 евро. Потом достали литровую бутылку колы и дали нам попить — каждая сделала по глотку, дали вафли — и мы на четвертые сутки хоть что-то поели. 

Когда мы проезжали БелАЗ, я поняла, куда нас везут. Папа говорил, что если я буду против власти, то поеду в Жодино. И он не ошибся.

«Началась «лакшери жизнь» в Жодино»

В Жодино нам подали руку, когда выходили из автозаков — это было удивительно. Потом нас водили по каким-то катакомбам, было страшно, что заведут в подвал и мы останемся там до конца жизни. Потом был осмотр, разделись, отжались. Женщины-сотрудницы плакали от наших историй. Мы немного выдохнули: самый ад прошли. Началась «лакшери жизнь». 

В камере на 10 мест нас было 14. Принесли постельное белье, прокладки, туалетную бумагу. В камере было нормальная вода и даже домино и шашки из хлеба. Утром дали перловку. Ненавижу каши, но это было самое вкусное, что я ела за всю жизнь. Дали еще 4 буханки хлеба и обжигающий чай в алюминиевой посуде, но все было так вкусно! На ужин нас спросили, что будем: перловку или пюре? Мы не поверили своим ушам. Прямо отель люкс.

В Жодино у нас был кружок лепки. Из хлеба лепили фигурки, играли, пели песни, которые сами и сочиняли. С нами в камере была целая семья: мама и дочки – а их папа сидел с моим парнем, дома у них остались два кота. Была еще девочка, которой дали штраф, но ее не отпустили. Сказали, что не знают, что с нами делать, куда девать, сколько держать. На многих нет даже протокола. А на некоторых было аж два суда, которые вынесли разные решения: штраф и 15 суток.

Сотрудники говорили нам:
— Как же они задрали! Мы понимаем, что вы адекватные. Наш главный не хотел принимать задержанных, его заставили. И что теперь с вами делать?

Напротив нашей камеры был склад вещей, мы наблюдали через щелку. Там стоял даже рыбацкий стул и диджейская установка. Было понятно, что устроили обычный хапун. Мы смеялись от всей тупости системы. 

Время тянулось так медленно — казалось, сидишь тут веками. Когда сказали, что нас будут выпускать, были как на иголках. Подписали бумаги, что нам светит уголовка, если еще раз выйдем на акции. Велели гулять аккуратно. Когда нас выводили к выходу, увидели лежащие горы передач. Там была и передача моему парню от брата. Как потом выяснилось, мой парень мог бы оказаться в Жодино. Но когда всех грузили в автозак, его оставили на сутки стоять во дворе. Было страшно думать, что за символику могли убить. В итоге он оказался в Слуцке и был там, как в санатории. 

Я в топике тряслась от холода. Кто-то из военных сказал: «Возьми что-то из потерянных вещей», и я надела чью-то рубашку. Мы шли по катакомбам, кто-то плакал, что не нашел свои вещи. А мне было пофиг, это все мелочи. Я дышу воздухом, под ногами — трава, над головой — небо. Ценнее свободы ничего нет.

«На пять дней вырвали из мира и бросили в клетку»

Когда вышла за ворота, ко мне сразу бросились волонтеры-психологи. Дали мне пакет с едой. Подарили цветы: «Вы наши герои! Ради вас люди выходят на улицы». Ответила, что я не герой. Меня просто на пять дней вырвали из мира и бросили в клетку. Моего парня выпустили на два часа раньше. Я позвонила маме. Стою, плачу и смеюсь.

После того, что с нами случилось, какое-то время мы боялись выходить на улицы. До сих пор содрогаюсь от громких звуков, преследуют флешбэки. Но я настолько дорожу свободой, что хочется выходить на все площади. Раньше я думала, что беларусы — терпилы, могут высказывать свое мнение только на кухне, что мы не сможем отстоять свои права. А теперь я поняла, что мы – люди с большой буквы.

Через день после того, как мы вышли, моему парню позвонили близкие родственники, которые живут за границей: «Переезжайте!» Но после того, что мы пережили, решили, что просто так отсюда не уедем. Это наша страна. Это наш народ. Проще всего сейчас уехать. А мы не хотим, чтобы всё, что мы перенесли, было зря. 

P.S. Заявление в СК Настя и ее парень не подавали, потому что сейчас не верят в правосудие в Беларуси.