Или идти в школу, или ложиться в больницу

Отделение закрытое – железная дверь, решётки на окнах, съёмные ручки на дверях, пускают к пациентам по пропускам и могут запретить посещения. 

Первый раз легла в 12 лет, нужно было уйти на домашнее обучение. В школе было невыносимо, начались проблемы с посещением из-за травли одноклассников: они выбрасывали мои вещи в мусорку, оскорбляли, угрожали физической расправой. Какое тут учиться – было страшно приходить в школу! Я не знала, что там могло произойти.

До госпитализации мы с мамой съездили в больницу посмотреть, что это вообще такое, стоит ли ложиться. Нас очень испугало это место, и сначала родители не хотели меня там оставлять, но затем, поняв, что без этого мне придётся ходить в школу, пришлось вернуться.

В отделении было много детей лет 4-6 лет, и на этих детях санитарки отрывались по полной. Мой первый день в больнице начался с картины того, как санитарка бьёт по голове крохотного мальчика с синдромом дауна за то, что он не мог быстро идти из класса в столовую. Младших пациентов персонал постоянно дёргал, толкал, на них часто кричали и грубо пихали в рот ложки с едой. Туда часто отправляют детей из детских домов за (цитата) плохое поведение. К этим детям отношение особенно дерьмовое, потому что за них никто не вступится, у них нет родителей, которые защищат.

В 15 лет у меня началась депрессия: появление вытесненных воспоминаний, суицидальные мысли – это было второе попадание. Третий раз я ложилась в больницу в 17 лет, дабы снять диагноз – параноидная шизофрения.

Режим дня не отличается от других больниц: подъем в семь утра, завтрак, прием таблеток, затем все сидят до обеда в классе – делать там нечего. Класса два: один для подростков, второй для маленьких детей. Около двери нас охраняет воспитатель, следит, чтобы никто никуда не вышел. А если выходишь, нужна причина. Воспитательниц две: одна в первую смену, другая во вторую.

Затем обед, прием таблеток, тихий час, класс, ужин, прием таблеток – и до отбоя опять нужно сидеть в классе. Отбой около девяти часов вечера. Душ – раз в неделю. Некоторым нельзя даже мыться в одиночку, с такими всегда ходит персонал.

Когда рассказала об изнасиловании и сказала, что это сделали врачи, диагноз мне не сняли. А моей матери сказали, что у меня галлюцинации.

«Второй раз это было с участием двух мужчин»

Первый раз со мной это произошло ночью в 2012 году. Плохо помню детали и подробности изнасилований. Это было давно, и я была под таблетками. Да и мозг очень умный – вытесняет воспоминания о боли и ужасных вещах. Наверное, если это все помнить досконально, можно свихнуться.

Ночь. Я проснулась не в своей палате: ординаторская или кабинет заведующего – непонятно, я видела только диваны. Над мной был голый мужчина. Я не знала, кто это – и в тот момент меня это не интересовало. Я не вырывалась – не было сил. Мне не хочется описывать сам процесс, это больно вспоминать. Затем меня забрала санитарка или медсестра, отвела в мое отделение, дала таблетки и отправила спать.

Знаю, звучит не очень правдоподобно: как это так, никто не заметил, что я ушла из отделения и не проснулась, пока выносили из палаты. Дело в том, что ночью в больнице тишь да гладь, особо никого нет. Пациенты спят крепко, я тоже крепко спала и поэтому далеко не сразу проснулась.

Второй раз это было с участием двух мужчин. Кроме боли и стыда ничего не помню. Часто просыпалась от того, что меня трогают, но в полусне не придавала этому значения. Тело словно бросили в открытый доступ, и отныне ты не принадлежишь себе. Становишься хрупким сосудом, на который может покушаться каждый. Ты раненный зверь, злобно ожидавший, когда охотники догонят. И ты злишься.

Мне было страшно кому-то рассказать и в это поверить. Страшно знать, что такое произошло с тобой. Я понимала, что это что-то ужасное и грязное. Старалась это забыть и списать всё на страшный сон. На время это получалось, но периодически появлялись воспоминания.

Желание рассказать миру о своей боли всё больше усиливалось. Я хотела, чтобы люди знали: психиатрические учреждения даже в наше время не так безопасны, какими их пытаются показать. Меня терзала мысль о том, что до сих пор они могут это делать с кем-то ещё, и что нужно сделать хоть что-нибудь. Я начала писать об этом в Instagram.

«Эти люди имеют отличную репутацию среди врачебного сообщества»

Из-за давления со стороны персонала больницы боялась обратиться в милицию. Смогла сделать это лишь после восемнадцатилетия, когда перестала зависеть от этих врачей. Сейчас дело на стадии расследования: следователь, говорит, что я задаю много лишних вопросов, а также что другие жертвы – их три – отказались от показаний. Но это неправда.

Психиатры из экспертизы мне верят, говорят, что я адекватная. Но, к сожалению, их недостаточно.

В больнице дают нейролептики, антидепрессанты, транквилизаторы в конских дозах. В итоге появляются побочки в виде сонливости, вялости, притупления чувств, нарушения координации. В таком состоянии можно попросту не проснуться, когда с тобой что-то делают ночью. И только по разрывам, синякам в области гениталий и другим признакам понять, что случилось.

Я сама себе не верила много лет. Дело в том, есть такая особенность: мы забываем страшные вещи. В особенности, сексуальное или физическое насилие. Такая реакция психики действительно существует и достаточно частая – вытеснение воспоминаний. Спустя какое-то время эпизоды вернулись, перед второй госпитализацией.

Мама знала, что в больнице мне плохо. Я не рассказывала всего, что там происходит – думаю, ей было бы еще хуже. И забрать раньше времени было нереально – психиатр грозилась запретить посещения и вызвать милицию.

Я искала людей с ситуацией, похожей на мою. Одну девочку встретила в больнице, познакомились на групповой психотерапии. Она даже назвала имя одного из насильников. Я нашла этого человека в интернете, это был тот же мужчина, который насиловал и меня. По запросу рядом увидела и другого врача.

Других девочек нашла через соцсети, написала, что ищу тех, с кем происходили странные вещи в этой больнице. Одна из девушек не фигурирует в расследовании, но она сразу сказала, что после всего произошедшего уехала в Россию, ибо хотела это забыть. И в случае надобности не сможет приехать в Беларусь и дать показания.

Психиатры на мои слова о том, как я вспоминаю что-то страшное, говорили, что такого не может быть, что я все придумала и привлекаю внимание. Другой врач подтвердил, что такое действительно возможно. И что это вообще не редкость.

Я боялась говорить, где это произошло и кто это сделал. Эти люди имеют отличную репутацию среди врачебного сообщества и пациентов, их имена в списке лучших, сайты пестрят хорошими отзывами. Кто бы мне поверил? Решат, что я сумасшедшая. К тому же один из них работает в детской психиатрии. Узнай он, что я всем рассказываю... Не знаю, что бы он мог сделать. А еще есть страх, что опять положат в больницу, напишут, что я невменяема, – и моя жизнь сломана. Это страх, от которого трясутся коленки и просыпаешься по ночам, описать его крайне трудно.

«Я хотела покончить жизнь самоубийством, ненавидела себя и своё тело»

Сейчас все на стадии предварительного расследования и жертвам не особо верят. Прошло столько лет, нет доказательств. Все пытаются спихнуть всё на наши диагнозы и на то, что мы бредим. Все четверо бредим одним и тем же – вот такой парадокс. Одной из девочек поставили под вопросом шизофрению и написали, что она якобы спала со всеми подряд, бегала голой и мочилась под себя.

Что такое жизнь с диагнозом «шизофрения»? Это когда название твоей болезни используют как оскорбление. Это когда люди считают, что раз ты болеешь, то тебя нужно изолировать, ведь ты обязательно опасен. Это когда твои права систематически нарушаются, и никому нет до этого дела. Это когда абсолютно любое противоправное действие в отношении тебя трактуется как галлюцинация и ты можешь из кожи вон лезть, чтобы доказать обратное, но никто тебе не поверит. Не захочет верить. Это когда после слов о том, что ты не принимаешь таблетки, тебя пытаются убедить их принимать, используя аргументы «ну ты же псих, тебя в любой момент без таблеток может заклинить!» И никого не волнует, что ты без таблеток живёшь уже несколько лет и от них твоё физическое здоровье сильно ухудшалось.
Это когда никто даже не допускает мысль о том, что твой диагноз может быть неверным. И оспорить его практически невозможно. Гомофобия, расизм, сексизм, лукизм – в одной строчке с этим должны так же порицаться эйблизм, психофобия и стигматизация.

У меня посттравматическое стрессовое расстройство: хотела покончить жизнь самоубийством, ненавидела себя и свое тело, считала, что я грязная шлюха. Боялась мужчин настолько сильно, что не могла ездить в метро или делать заказ в кафе, если сотрудник мужского пола. Сейчас все гораздо лучше, однако могу дергаться от прикосновений, испытываю трудности в сексуальной жизни, не могу получать удовольствие. Меня триггерят разговоры о педофилии, первом сексе, психиатрии. Доверие к психиатрам подорвано полностью, даже в другой стране не могу обратиться к частному врачу, потому что подсознательно жду от него подставы.

Я практически никому не доверяю, чувствую себя покинутой и ненужной. Остался страх секса и поцелуев.

Я долгое время встречалась с девушками, считала себя лесбиянкой, даже рукопожатие мужчины могло вызвать слезы и истерику. Но сейчас живу с парнем. Было очень сложно справиться с последствиями той травмы, но мы это сделали. Мое состояние намного лучше, но я все ещё испытываю страх перед мужчинами, включая своего.

Когда рассказала об этой ситуации в своем Instagram, испытала огромное облегчение, но и дикий ужас – ощущение, что поступаю неправильно. Думала, что общество не поверит и загнобит. Такое случается часто, увы. Однако меня поддержало огромное количество людей, в том числе блогеры и журналисты. Написали тысячи слов поддержи, выразили свою злость и ненависть к тем, кто это сделал. Это камень с души. 

Конечно, была и обратная сторона – меня обвиняли в хайпе, требовали доказательств. Не совсем представляю, какие доказательства тут могут быть. Во-первых, прошло столько лет. Во-вторых, на стадии предварительного расследования я не имею права выкладывать в сеть какие-либо показания. Другие пациенты этой больницы, говорили, что это все ложь, что, мол, они там лежали и ничего подобного не было. Родители друзей тоже говорили, что я лгунья. Однажды в Минске на улице подошла девушка и сказала: «Кончай врать!». Я не знаю, что будет дальше – меня могут принудительно отправить на психиатрическую экспертизу в больницу. Если расследование ничего не выявит, могут написать заявление о ложном доносе, а это тюремный срок.

«Стыдиться мне нечего»

Я желаю, чтобы всем, кто говорит что я вру ради хайпа, никогда не пришлось так же «хайпануть». Искренне надеюсь, что вам никогда не доведется читать сотни хвалебных отзывов о тех, кто разрушил вашу жизнь. Чтобы не пришлось, читая «он такой хороший приятный молодой человек, замечательный врач» вспоминать, как этот хороший человек сжимал твоё горло и говорил заткнуться. Правда. Я очень надеюсь, что каждого это обойдёт стороной. И что вы не поймёте на своём опыте, каково это, когда на тебя несколько лет давили, используя газлайтинг, а когда ты наконец избавилась от оков чужого авторитета, оказалось слишком поздно.

Позавчера я слышала горе в голосе отца, который позвонил и спросил, почему я ему раньше не сказала, ведь все было бы по-другому. А я не могла говорить. Я была маленькой девочкой, которую помимо всех этих ситуаций травили в школе, которая боялась людей и боялась поверить в то, что это вообще случилось. И сейчас во мне живёт все так же затюканная девочка, которой очень-очень больно. Но если эта девочка не расскажет, то будет болеть всю жизнь.

Об этом очень трудно говорить, но когда рассказываешь, чувствуешь облегчение, как будто ты не один. Понадобилось время и куча психологической литературы, чтобы понять: стыдиться мне нечего и винить себя не за что. Я же была ребёнком, многого не понимала и не знала. А эти гады портили мне жизнь, причем абсолютно незаслуженно.